«Паспорт — остатки крепостного права»
С коронавирусом я впервые столкнулся на Мальдивах, где учил дочь дайвингу. Перед отлетом сели выпить коктейли в ресторане на пляже — и вдруг появились люди в скафандрах. Всех гостей разогнали, как прокаженных, и заперли в номера. Тогда мы подумали: коронавирус — это сифилис, распространяющийся воздушно-капельным путем? Уже в Москве мне дозвонились друзья: в Нью-Йорке были тысячи заболевших, в магазинах смели туалетную бумагу. Но семейный доктор сказал, что слухи раздувают СМИ, эпидемия гриппа — вещь обычная, и волноваться не надо. Вскоре Москва перешла на осадное положение.
Тогда я достал европейский паспорт и отправился в Швецию. Шведы проявили экстравагантность: они из вежливости не ввели ограничения. На улицах Стокгольма ходили фрики, а не люди в масках. Меня вообще в тот момент беспокоило другое — в результате ежегодного обследования пришли два позитивных онкомаркера из трех. До повторного анализа было два месяца, нужно было подождать. И я задумался о смысле, поменял горизонт планирования. Швеция к этому располагала. Я работал сначала в Стокгольме, где были открыты кафе и люди плевали на правила, паркуясь в три ряда. А потом загрузил в машину электронное пианино, два 21-дюймовых монитора, портативную колонку, электронный ридер, где скопилась вся библиотека, и поехал на юг. Доехал до самопровозглашенного государства Ладонии.
Изначально приход к жизни в стиле digital nomads был связан с тем, что офисы находились в разных странах, мне приходилось лавировать между ними. Советы директоров проводили на Мальте или Кипре, софт разрабатывали в Белоруссии, инвестиционный анализ делали в Латвии или Гонконге. Какое-то время дочка после развода жила со мной, и ее школа все еще оставалась маяком, который привязывал к суше. А потом офисы растворились в облаках, а дочка переехала к маме. И мне показалось, что лучшее, что я могу для нее сделать, — показать ей разный мир и свободу.