Александр Аузан: « Уже в этом году Россия, думаю, выстроит экономику НЭПа 2.0»
Параллельный импорт, новые правила для малого и среднего бизнеса, ESG-повестка в новых реалиях и креативное пиратство — эти и другие вопросы «РБК Тренды» обсудили с деканом экономфака МГУ Александром Аузаном
Изоляция, ESG и поиск новых решений
РБК: Экономическая реальность быстро меняется, и кажется, что многие вещи уже никогда не вернутся на круги своя. Так ли это? И какие еще изменения нас ждут?
А.А.: Я был бы осторожен с такими заявлениями. Не думаю, что Россия навсегда вычеркнута из системы международных связей, разделения труда и полностью и надолго переориентирована на Восток. История — дама капризная, она делает разные повороты, и я бы не стал говорить, что что-то изменилось навсегда, потому что даже после военных разрывов нарастает новая ткань, все или почти все восстанавливается.
Сейчас адаптация к последствиям санкционного шока идет путем сбрасывания слишком сложных функций, слишком сложных связей подобно тому, как постсоветская экономика сбросила с себя сложные советские отрасли, например ракетно-космические. Так же российская экономика сейчас сбрасывает то, что наработали за 30 лет. Основные удары приходятся на финансовый сектор, логистику и услуги.
Второе, что мы теряем, — это технологический уровень, и я очень надеюсь, что теряем не навсегда. Технологии всемирные, международные, они не могут жить в одной изолированной, пусть даже большой стране. А значит, для того чтобы адаптироваться, приходится отступать на минус первый, минус второй, минус третий уровни. Мы можем посчитать это отступление в годах или в стандартах: если АвтоВАЗ ушел на Евро0, то это 1988 год. Если КамАЗ ушел на Евро-2, то это 2005 год.
Лидерам экономики, цифровым гигантам приходится отказываться от наиболее тонких проектов там, где требуется, например, суперкомпьютер, потому что он недоступен через параллельный импорт при посредстве малого бизнеса.
Я бы сказал, что наши возможности для развития не утрачены, но значительно сократились.
РБК: То есть основная характеристика новой российской экономической реальности — это упрощение?
А.А.: В смысле изменения отраслевой и технологической структуры это можно назвать упрощением, но с точки зрения тех институтов, которые придется «прорастить», все не так просто, и эти институты уже появляются.
С одной стороны, происходит институциональная деградация: так, мы отказались от нашего достижения — конвертируемости рубля. С другой — нельзя сказать, что все только убывает и уменьшается, потому что в первую очередь развивается параллельный импорт. Это большая сфера, сложность которой состоит в том, что только малый и средний бизнес в состоянии маневрировать среди санкций, контрсанкций, встречных санкций — и все это через несколько стран, находясь на грани фола с точки зрения юридических возможностей.
В середине 2022 года импорт упал на 40% по сравнению с началом года — это показатель того, что и экспорт развернуть трудно, потому что иногда нужна новая инфраструктура, если нужно по новым направлениям качать нефть. Импортные потоки тоже не получится организовать быстро и моментально. Поэтому идет, я бы сказал, монументальное строительство новой, не существовавшей ранее сферы параллельного импорта, которая раньше воспринималась почти как контрабанда, а теперь является сферой доблестного труда большого числа людей.
РБК: Получится ли разворотом на Восток компенсировать ту изоляцию, которая сложилась сейчас? В каких сферах придется наращивать свое?
А.А.: Полностью компенсировать, несомненно, не получится. И тут несколько причин, начиная от различного устройства рынков — рынки арабских и восточноазиатских стран устроены совсем не так, как привычные рынки Европы и Северной Америки. Они очень закрыты, там очень жесткие процедуры торга. То, о чем американцы только мечтают: высокий дисконт на российскую нефть, — китайцы уже получили.
Второе затруднение связано с тем, что восточные партнеры совершенно не намерены попадать под вторичные санкции. Фактически это выбор между российским рынком и прочими рынками развитых государств, и такой выбор вряд ли может быть сделан в нашу пользу. Поэтому их участие будет, но через малый и средний бизнес, через параллельный импорт.
СССР обладал полным электронным стеком. Могла ли Россия развить микро- и радиоэлектронику? Да, более того, начинала, но главная экономическая проблема этой сферы состоит в том, что мы маленький рынок, даже если заставить всех жителей покупать отечественное, как в Китае.
Поэтому микро- и радиоэлектронику строить, наверное, придется, но неизвестно, получится ли. При этом, даже если получится, это будет все же хуже и дороже, чем то, что мы имели до начала санкционной войны.
К тому же санкции — вещь обоюдоострая. Поскольку Россия производит 30% инертных газов, а они необходимы для производства самих микропроцессоров, то, думаю, будут совершаться очень сложные и многосторонние сделки.
РБК: В связи с мировыми событиями уже наметились сложности с оценкой западными рейтинговыми агентствами российских компаний. Что будет происходить с ESG-повесткой в стране на фоне международной изоляции?
А.А.: Для начала давайте различим ESG как некоторую модную идеологию и как реально формирующуюся структуру институтов. ESG стало идеологией фактически после ковида, это такой эффективный ответ Запада на идею цифрового контроля, которую выдвигал Китай. И эти принципы оказались вполне приемлемыми для многих стран, под ними подписались даже те, кому введение этих норм было невыгодно.
Честно говоря, меня не очень беспокоит, что произойдет с ESG как идеологией: как человек с советским прошлым, я понимаю, что всегда найдутся три составные части чего-нибудь, на чем нужно поклясться, прежде чем начать говорить про какое-либо дело. А вот ESG как система институтов — это серьезный вопрос, и то, что касается стандартов, рейтингов как способов отслеживания, способов расчета, это важно.
Почему Россия от идеологии может и отказаться, а от участия в этой системе нет? Дело в том, что, похоже, эти правила игры приняли не только западные страны. Так что наши попытки выходить на Восток и Юг столкнутся с тем, что нас спросят, а что там у вас происходит с углеродным следом?
Поэтому, с одной стороны, надо линию ESG обязательно прорабатывать дальше, иначе для нас закроются мировые рынки. С другой стороны, правила — это всегда предмет отдельной борьбы. Все, я напомню, началось с замечательного Киотского протокола, который позволял снижать выбросы именно там, где это легче всего, организовать рынок и международное движение юнитов. Но по Киотскому протоколу леса считались активами, и мы в этом контексте имели хорошую фору на рынке, как и Бразилия.
А теперь леса записали в пассив, поскольку мы не сажали их и не чистили. На мой взгляд, это странное требование: представьте масштабы сибирской тайги или бразильской сельвы. Требовать, чтобы кто-то это все высаживал и вычищал, абсурдно. И в этом случае нужно требовать пересмотра норм, союзники в БРИКСе по этому вопросу у нас найдутся.
Есть еще один фактор, который следует учесть, — это общественное мнение. Планету трясет: то засухи, то наводнения, то общие климатические сдвиги, и массовый избиратель будет требовать что-то с этим сделать. Отмахнуться от этих угроз и вернуться, условно говоря, в 2019 год уже невозможно.
Что касается доступа к международным стандартам… Зная ситуацию со стандартами в других областях, могу сказать, что международный стандарт необязательно самый высокий. Как правило, он лежит ниже передовых технологий, чтобы могли подключиться не очень благополучные страны.
Для России возможны два варианта. Первый, ожидаемый, — снижение стандартов из-за и так возросшей нагрузки на бизнес. Вторая же позиция — продемонстрировать мировому рынку, что мы способны работать по более высоким стандартам, чем международные. Это позиция передовых отраслей и глобально конкурентоспособных производителей.
Как экономист, я, разумеется, поддерживаю именно второй вариант, хотя опасаюсь, что будет преобладать первый.
Будущее бизнеса, госконтроль и криптовалюта
РБК: Вы сказали, что восточный разворот не закроет санкционную изоляцию полностью. Ожидать ли дефицита товаров? Или их будет достаточно, но взлетят цены на них?
А.А.: Давайте начнем с того, что дефицит уже есть, потому что в процессе этого разворота пока не произошло адаптации, многие товары исчезают, и их отсутствие надо восполнять. Были проблемы с бумагой, красителями, пакетами, упаковкой, лекарствами отдельных видов. Поэтому я бы по-другому поставил вопрос: удастся ли закрыть все дефициты, которые открылись?
Что пытается сделать власть в условиях этого технологического упрощения, как адаптироваться? В духе НЭПа, того, что было сто лет назад: с одной стороны, дать максимально возможную свободу малому и среднему бизнесу, потому что они помимо всего субъект параллельного импорта и способны заполнить ниши, которые образовались в результате распада связей. С другой стороны, эта же власть (заметим, жесткая власть, так было и во времена НЭПа) пытается реализовать цифровой госплан с попыткой мобилизационных проектов, мобилизационной экономики, с цифровым скринингом, с госзаданиями по локализации тех или иных крупных производств.
Поэтому этими двумя руками и при помощи сложно организованного параллельного импорта уже в этом году, на мой взгляд, Россия выстроит экономику НЭПа 2.0. Она будет противоречивой, потому что в предпринимательской части работает ценовой регулятор, а в другой части экономики — директивы… И отвечая на ваш вопрос по дефициту, не исключено, что он будет закрываться по более высоким ценам, чем раньше.
Давайте осознаем один простой факт, на котором стоит вся мировая экономическая теория со времени Адама Смита, — факт выгодности разделения труда. Когда каждый из нас делает то, что он любит и умеет делать, он делает это лучше других и на результаты своего труда рассчитывает приобрести то, чего не умеет делать, но то, что любят и умеют делать другие. В итоге все должны быть в выигрыше, потому что каждый занимается тем, чем хочет и может.
В какую ситуации попали мы? Нам сейчас придется заниматься массой вещей, которые мы не любим и не умеем делать, и, наверное, мы их сделаем. Важно, чтобы вся цепочка, весь товарный ряд, сметенный санкционным штормом, восстановился. Поэтому по общему правилу, думаю, дефициты будут закрываться, но по соотношению цена/качество будет хуже, чем то, что было до.
РБК: Судя по всему, важность малого и среднего бизнеса повышается. Означает ли это, что государство будет где-то смягчать, а где-то усиливать контроль?
А.А.: Государству, безусловно, придется отступить от некоторых контрольных представлений, чтобы не остаться с дырой в 40% импорта, которая есть сейчас. Возьмем криптовалюту — Центральный банк выступал за ее запрет, Минфин — за достаточно жестко контролируемое использование. Но в реальности без криптовалюты невозможно провести многие операции параллельного импорта. Как проходить эти барьеры, при том что и евро, и доллар остаются во многих международных сделках основной валютой? Поэтому, думаю, без криптовалюты не обойтись и в этом вопросе придется отступить.
Таможня, налоговые процедуры — если слишком внимательно разглядывать, что написано в накладных, то можно навлечь вторичные санкции на поставщиков, и канал перекроется. Таковы новые правила игры.
Для малого и среднего бизнеса либерализация должна быть достаточно активной. То, что обсуждается, уже не сводится к простому вопросу о регуляторной гильотине и количестве проверок. Начался разговор об ослаблении давления силовых служб, что правильно, потому что это довольно существенные риски и издержки малого и среднего бизнеса. 90% предприятий, по которым возбуждаются уголовные дела, не выживают вне зависимости от исхода. Поэтому надо что-то менять — декриминализировать общие статьи, по которым обычно привлекают предпринимателей. Признавать право на ошибку с компенсацией нанесенного ошибкой ущерба. Я думаю, что в этом направлении будут сделаны определенные шаги.
Также придется заниматься уровнем тарифов естественных монополий, ценой подключения к сетям и содействием со стороны государства в тех случаях, когда малый и средний бизнес вынужден работать с монополиями, потому что от этого никуда не деться. Наша экономика в основном состоит из монополий разного уровня, поэтому желание выжить, адаптироваться, восстановить цепочку, в которой образовались прорехи, будет достаточно сильным, чтобы согласиться на некоторое реформирование привычных рычагов воздействия на бизнес.
С другой стороны, будет действовать, конечно, иная тенденция, и я думаю, что государство будет довольно интенсивно интересоваться делами большого бизнеса и осуществлять жесткие методы его корректировок.
РБК: Можно ли сказать, что именно криптовалюта будет основным инструментом взаиморасчетов между агентами, и коснется ли это, например, простых людей?
А.А.: У криптовалюты есть свои недостатки, она, к примеру, очень волатильна. Кроме того, в этой сфере тоже работает так называемая культура отмены: российских участников просят удалиться. Поэтому криптовалюта, конечно, будет использоваться, но скорее в структурах параллельного импорта и между российскими и восточноазиатскими и южноазиатскими партнерами. Что касается граждан внутри страны, думаю, что один из возможных путей взаиморасчетов — это золотая конвертируемость рубля. Наше преимущество в том, что мы не печатаем доллары, а золото добываем. По курсу доллара и евро к рублю по мере восстановления импорта она, скорее, будет приближаться к тем цифрам, о которых мечтают Министерство экономического развития и Министерство финансов — где-то в диапазоне от 70 до 80 рублей за доллар, поскольку это баланс интересов экспортеров и импортеров.
Какими методами это может быть сделано, остается предметом спора. Я не думаю, что ЦБ будет объявлять курс для предприятий, нерезидентов, граждан и так далее. Защитить свои сбережения через диверсификацию — основная возможность для людей. Это основная заповедь финансовой грамотности (наш экономический факультет МГУ является национальным центром по финансовой грамотности в стране, осуществляет координацию вузов). Поэтому первым делом не кладите все яйца в одну корзину.
Человеческий капитал, эмиграция и хобби как бизнес
РБК: Еще один животрепещущий вопрос в этой ситуации — это отток специалистов.
А.А.: Специалисты, которых мы теряем или можем потерять, — это верхушка высококачественного человеческого капитала, и их потеря трагична. Если сначала была эмоциональная волна, то теперь это предмет конкурентной борьбы, причем не только со стороны геополитических противников, но и со стороны геополитических партнеров. Потому что Китай тоже не прочь занять этих людей работой, даже если они отказываются ехать в Китай, а они, как правило, отказываются.
Поэтому в отношении тех, кто принимает решение о том, уезжать или не уезжать, вернуться или не вернуться, нужно предпринимать усилия, чтобы они вернулись или остались. Думаю, что правительству это очевидно.
Но того, что оно предлагает, может оказаться недостаточно. Почему высококвалифицированные умы не хотят эмигрировать в Китай? Человеческий капитал привлекают системы, где есть возможность воздействовать на среду, например, лишая муниципалитет своего налога. То есть вы тоже можете воздействовать на власть, а не только власть на вас. И если Россия не вернет эту автономию и возможность жить в некотором защищенном пространстве, на которое может влиять человек, то она может проиграть битву за интеллектуальный капитал.
Что делать тогда? И бизнес, и правительство уже задумались об этом и создают систему не практик, а частичной занятости начиная с первого курса, потому что действительно нужно срочно восполнять бреши. Если уехали старшие, опытные, наиболее продвинутые сотрудники, значит, нужно быстрее строить лифты и поднимать молодых.
РБК: Какие профессии помимо ИT окажутся востребованными в ближайшие годы?
А.А.: Я не знаю, как назвать профессии, которые будут связаны с организацией сложных систем параллельного импорта. Такой сотрудник одновременно должен владеть системами континентального, отечественного и англосаксонского, а также восточного права, понимать, как устроены санкции, как реагируют банки. Потребуются люди очень высокой экономической квалификации.
Также я уверен, что хорошие перспективы в России будут иметь креативные индустрии. У нас не будет жесткой безработицы, хотя по модельным расчетам она может вырасти с 3,5 млн до 8–9 млн человек. Однако есть русская модель рынка труда, которую много лет назад открыли, изучая наш рынок, Ростислав Капелюшников и Владимир Гимпельсон. Она заключается в том, что в России не увольняют, а сажают на тариф. Человек вроде занятый, а вроде и нет. Это означает, что будет много людей, у которых высвобождается время и при этом не хватает денег. Креативные же индустрии — это когда ты свое хобби начинаешь превращать в профессию хотя бы потому, что это вынужденная мера в сложившейся экономической ситуации. Произведенный товар попадает на глобальную цифровую платформу — и вдруг оказывается, что его покупают.
Во время кризиса 2008 года выяснилось, что креативные индустрии не подвержены кризисному падению, они росли даже в это время. Для них, конечно, нужны какие-то материалы, но в первую очередь требуются все же собственные нереализованные таланты, которые давно хотелось использовать. Поэтому, если не считать ИT и пока не имеющих определения модераторов параллельного импорта, я бы сказал, что успехом будут пользоваться креативные профессии там, где они могут превращаться в креативные индустрии.
Здесь возникает другая проблема, страновая. Если мы, как это было в 1990-е годы, займемся креативным пиратством, то есть будем брать программу, улучшать ее и применять, то тогда мы зарежем креативную индустрию, ведь в мире не будут признаваться наши интеллектуальные права. Люди получат творческое удовольствие, но не доходы. Поэтому надо пройти между Сциллой и Харибдой, и идея со счетами, когда лицензионные платежи продолжают накапливаться в рублях, мне кажется правильной. Мы хотя бы признаем, что пользуемся чужой собственностью, но на основе прежних лицензионных договоров, которые мы не расторгали.
В этом случае и наши интеллектуальные результаты могут быть защищены авторскими правами, патентами, торговыми марками, товарными знаками. Рассчитывая на лучшее будущее, с правами собственности всем надо бы обращаться аккуратнее.