От склада к вектору: эволюция гуманитарного знания
Гуманитарное знание возникает в древней Александрии, в эллинистическую эпоху, и возникает как система отбора текстов, предназначенных для продуманной, гладкой, вполне отборной интерпретации. Как заметил Д. Хеллер-Розен1, это было не только распространение, но и руинирование прежней традиции, политической и социальной. Гомер для греков был аргументом и в политических спорах: можно было процитировать Гомера, чтобы доказать преимущество своего города-государства над другим. Кто хранил тексты, тот хранил и политические аргументы, обладание списком и было обладанием политическим ресурсом, не менее мощным, чем в наши дни – киностудия.
В Александрии политики в прежнем виде уже не было. Александрия для множества ее почитателей в ХХ веке, от К. Кавафиса и Михаила Кузмина до Лоренса Даррелла – город чистого переживания времени, где прежние конфликты отходят в неизведанную даль, уступая место близости людей и фатуму истории. Создать вычитанный экземпляр Гомера в древней Александрии означало показать, что теперь все аргументы находятся у филологов, – точнее, у филологии, грамматики, как системы, автоматически решающей, какой аргумент будет сильным, а какой – слабым. В наши дни кинематограф перешел на стриминговые платформы. Представим, что этими платформами будет еще распоряжаться искусственный интеллект, редактирующий фильмы и выдающий те серии и эпизоды, которые считает нужным, – вот что такое александрийская филология не в техническом, а политическом смысле.
Эволюция гуманитарного знания поэтому всегда сдерживалась этим первым руинированием. Например, составление словарей требует огромных усилий, но отбор и интерпретация слов даже у самого смелого лексикографа хотя бы немного следует первичному аргументу о достаточности привычных употреблений для понимания значения слова. «Лексикография Лобачевского», в которой в качестве основных значений слов будут взяты ситуативные, поэтические или обусловленные какими-то убеждениями, пока невозможна – даже составляя словарь писателя, лексикограф опирается не на головокружительные употребления и смыслы, а на понятные значения. Когда Толстой пишет в «Войне и мире», скажем, «с светлым выражением плоского лица», то «светлый» значит чтото вроде «торжественный», а «плоский» – не имеющий своих характеристик, угождающий другим, угодничающий. Но скорее в словаре «светлый» будет синонимом «радостный», сообщая нам про субъективное настроение, а «плоский» – синонимом слов «простой» или «равнодушный». Толстой создавал уже прозу в пространстве Лобачевского, отрывающуюся от себя в сторону безумия на каждом слове, а толковать ее принято, как будто это просто проза и всё, как мы ее знаем и иначе знать не хотим.